В годовщину выхода украинских войск из Иловайска на Михайловской площади в Киеве почтили память погибших.
37-летний Александр Ковальчук из Луцка пришел на Михайловскую площадь, чтобы увидеть побратимов и вспомнить события четырехлетней давности. Погода для августа необычная: над Киевом нависают тяжелые серые тучи. На их фоне купола Михайловского златоверхого кажутся особенно яркими. Колокола бьют десять утра — дзынь! — тонкий высокий звук зависает над площадью, полной шума разговоров и патриотической музыки. Несколько сотен человек собрались у Стены памяти — монастырской стены с портретами погибших в украинско-российской войне. Ряды их имен протянулись более чем на сотню метров.
Бывший боец батальона "Миротворец" Александр Ковальчук на Михайловской площади в Киеве 29 августа 2018 года.
Сощурившись (не от солнца, которого нет, а по привычке щуриться), Александр разглядывает людей, которые общаются в небольших группках вдоль стены и на площади. Здесь и люди постарше, и семьи с детьми, и родственники погибших с портретами в руках, ветераны в формах всех оттенков зеленого. Это добровольцы, воевавшие в Иловайске, которым посчастливилось выжить при выходе по "Коридору смерти" 29 августа 2014 года, ровно четыре года тому назад. Со стены на них смотрят побратимы, погибшие в боях. Люди подходят к стене, вглядываются в лица, кто-то плачет. Многие из них держат в руках подсолнухи — символ памяти о событиях в Иловайске.
— Мы же тогда должны были выезжать в 4 утра. Ну, где-то позже выехали, пять-шесть утра… Помню, остановились в одном населенном пункте. Около часа ждали. Решали, выходим без боя или с боем. Наконец, нам сказали, что с боем, — погружается в воспоминания Александр.
…Ровно четыре года назад в это время боец добровольческого батальона "Миротворец" Александр Ковальчук был одним из почти полутора тысяч украинских военных, выходивших из окруженного российскими войсками Иловайска. Колонна растянулась на несколько километров по сельской улочке Многополья, пригорода Иловайска.
…Автору этих строк пришлось 29 августа быть почти рядом с Александром, в той самой колонне. Шеренги грязно-серых облаков тянулись по августовскому небу очень низко. Казалось, вот-вот заденут крыши заброшенных домов или тент армейского грузовика. Где-то за посадкой взрывался боекомплект: это украинские военные подрывают собственные снаряды, чтобы они не оставались противнику. Группировка оставляет Иловайск, стратегический город, борьба за который велась последние три недели. Во время этих кровопролитных боев русская армия пересекла государственную границу и взяла украинские войска в плотное кольцо окружения. В течение 6 дней почти никто не мог ни добраться до города, ни выехать из него. Даже раненые, медленно умиравшие на полу школы №14, в которой расположился штаб. Первыми начали заканчиваться медикаменты. Затем — еда. Вода еще была доступна из колодца, до которого можно было добраться перебежками через простреливавшиеся улицы. В последние дни она замутнилась, ее дезинфицировали специальными таблетками. Она была соленая и неприятная на вкус, но ее можно было пить. В последние сутки закончились и таблетки.
Накануне российское командование пообещало предоставить украинским военным "зеленый коридор" для выхода из окруженного Иловайска. В обмен украинское полевое командование должно было передать им захваченных в плен российских десантников. Их специально рассадили по разным автобусах между украинскими бойцами, чтобы россияне знали: вздумают стрелять — будут стрелять и по своим. Но русское командование не придерживалось договоренности. Уже утром, когда украинское группировки выстроилась на выезде из пригорода Иловайска, поселка Многополье, они добавили условие: выход только без оружия. Для украинских войск оно была неприемлемо: это все равно, что сдаваться в плен. Начался прорыв с боем сквозь три кольца вражеского окружения.
Александр "Волынь" Ковальчук из Луцка ехал за рулем одной из машин. Они выскочили в поле, — сколько не кинешь глазом — взрывалось, везде вздымались воронки земли от попаданий ракет "Градов". Между техникой, грузовиками, автомобилями, хаотично двигавшихся вперед в пыли донецкой степи, летали ракеты, осколки мин и свистели пули. Они разрезали августовский воздух с ужасным свистом, и каждый такой жуткий звук мог быть последним для каждого из бойцов.
— Помню к нам заскочили те, чьи машины ломались. Все спасались, кто как мог, — вспоминает Александр.
Среди сотен тысяч пуль, рассекавших воздух в тот жуткий день, была одна, свист которой Александр не услышал. Свою никогда не слышишь. Она попала ему прямо в голову и застряла в черепе. Потеряв сознание и истекая кровью, он лежал под забором частного дома в поселке Горбатенко.
В это время его жена Мирослава была в Луцке, и не знала, где Александр. Он не сказал ей, что воюет. Она была беременна — у Александра вот-вот должен был родиться сын. Где-то рядом бегала семилетняя дочь. Лишь через несколько дней Мирослава получит страшный звонок с неизвестного номера. Ей сообщат: "Александр — ранен, находится в больнице в оккупированном Донецке".
— Дорогу из Горбатенко до Донецка помню лишь урывками, — продолжает Ковальчук.- Где-то нас в Старобешево переодевали. В Донецк привезли на "скорой". Завели в больницу. Подготовку к операции тоже помню только отрывочно.
27 ноября 2014 года. Уже во время лечения в Киевском госпитале Александр Ковальчук демонстрирует рентгеновский снимок, который вывез с собой из Донецка.
Нашу беседу с Александром перекрывает громкий звук музыки, доносящийся с маленькой сцены на площади. Там звучит довольно типичная, но все равно щемящая, авторская песня о войне: "Я віддав те, що мав, за нашу свободу…" Слов Александра почти не слышно — настолько громкая музыка, но мы продолжаем говорить о страшных днях четыре года назад.
До сих пор неизвестно, кто подобрал Александра, истекающего кровью, с пулей в черепе, и доставил в больницу в Донецк. Там ему сделали операцию и достали кусок металла из головы.
Врач в Донецкой больнице знал, что он — украинский военный, но не выдал его. В официальном документе записано только "ехал за рулем".
Выписка из истории болезни, которую Александр Ковальчук вывез с собой из больницы в Донецке.
— Он детали не рассказывал, — сожалеет Александр. — Сказал, что сам из Днепра, и как-то оказался там. Потом связь с ним оборвалась. Но он предупреждал — не звонить ему. Там же прослушки. Один раз я только ему потом звонил. Когда матери наши искали погибших — я у него спросил телефон морга. После этого связи у нас не было. Хотелось бы мне узнать, где он сейчас, какова его судьба. Слава богу, он тогда свою врачебную клятву сдержал.
Придя в себя после операции, Александр осознал, что он на оккупированной территории, а в госпитале вместе с ним лечатся также враги.
— Помню, вышел из госпиталя, смотрю на этих… нехороших людей. Один мне — "Ты чо, с ополчения?" Ну, я так, головой кивнул, и все. Вообще-то, на тот момент говорить я тоже нормально не мог еще. Чай пил и суп ел. Ни каши, ни хлеба я не мог есть. Мизинец между зубов не пролазил.
Среди пациентов были и россияне. Саша понял это по их военной форме.
— Я помню, что выглядывал из окна палаты и видел, как они ходили по двору. Камуфляж не нашего стандарта. Потом уже из новостей узнал, что это были русские. Летний вариант формы, типа сетки. Темно-зеленая с капюшоном. Были и их типичные "пиксели" (российский "цифровой" камуфляж — Г.Т.).
Александр вспоминает, как пообщался с одним из пациентов.
— Я помню, там был один дед, лет 55-60. У него шина стояла, челюсть была раздроблена, рука перевязана. Однажды, когда я вышел вечером на перекур, они с каким-то молодым пацаном тоже там были. Молодой ему какими-то фотками на телефоне кичился. И этот дед мне что-то долго рассказывал там. Вдруг на окраине Донецка начался обстрел. Он мне "все, все, идем". Ну, они испугались. Ну, и я же за ними пошел прятаться. А когда позже меня уже вывели со всеми документами к волонтерам, дед тоже был там. И он на меня таким страшным взглядом смотрел… Словно знал, кто я на самом деле есть. Я до сих пор помню его лицо.
Выехать из оккупированного Донецка было достаточно непросто. Если бы кто-то узнал, что Саша украинский военный, его бы немедленно арестовали.
— 1 сентября врач мне позвонил, пока я был в палате. Где-то нашел номер, ему дали. И сказал, что через четыре дня меня переведут или вывезут. Он сам боялся, и давал какое-то время, чтобы подготовили и вывезли меня. Будто я местный. Решили поэтапно вывозить — через местных, через блокпосты, а там уже как-то на дороге передать нашим. Он предупреждал – ни в коем случае не общаться на украинском языке… Местные меня вывезли сначала. Это было 4 сентября. На ночь я у них остался. Утром 5-го поехал дальше. Вечером того дня я уже был в Днепре.
Спрашиваю Александра, чувствует ли себя героем. Говорит, "Нет. Я не ехал ради славы. Я ехал как гражданин, который давал присягу защищать нашу Украину. Дед мой Вторую мировую прошел. Он родом с Донбасса. Его родители там похоронены".
Мы должны прервать наш разговор. К Александру подходит побратим, только что пришедший на площадь. Они здороваются за руку, с силой тянут друг друга к себе, обнимаются и хлопают друг друга по спине — типичное приветствие ветеранов.
До войны Александр десять лет работал в милиции, дежурным в райотделе в Луцке. Вспоминает, какой несправедливой и коррумпированной была система, и как пришлось уволиться в 2012 году. Принимал участие в Революции достоинства в Луцке. Ездил на заработки, в том числе в России — последний раз весной 2014 года. Уже не в России, но тоже на разных временных работах он работает и сейчас. На вопрос, как складывалась жизнь после Иловайска, отвечает коротко: "Это не жизнь, а выживание". Жена Мирослава сейчас на заработках в Польше. Почему, несмотря на все неурядицы и недостатки, которые он видит вокруг себя, он любит Украину? Почему бывший луцкий милиционер ушел тогда защищать ее с оружием в руках?
— Если опустить руки, то станет только хуже…
Александр снова щурится и разглядывает выставку фотографий из Иловайска, людей на площади, побратимов из "Миротворца" и других подразделений.
Сказать, что ему повезло? Пожалуй, это слово не объяснит всего, что он пережил. Сколько таких, как он, на этой площади? Десятки? Сотни?
Многим другим не суждено было выйти из Иловайского котла. По данным официального расследования, там погибли 366 украинских военных. 158 бойцов тогда пропали без вести, судьба 84-х неизвестна до сих пор. Одиннадцать и сейчас находятся в плену.
К микрофону выходит мать Виктора Гурняка. Одного из погибших бойцов. Держа в руках портрет сына, она читает запись из дневника, которую он сделал за день до гибели. "До слез мне больше всего хочется верить, что мы помним всех тех, кто отдал свою жизнь за нас с вами".
Мать военного Виктора Гурняка, который погиб в октябре 2014 года.
В завершение выступления она обращается к высшему руководству Украины: "Я умоляю, 29 августа должен быть единственным всеукраинским днем российско-украинской войны". Иловайское братство уже несколько лет требует официально установить эту дату как день памяти по погибшим в войне.
Напоследок мать Виктора Гурняка добавляет:
"Я хочу, чтобы вы верили, что Украина – будет! Буда сильной и могучей. Хочу, чтобы вы не разуверились. Российско-украинская война нас не сломила. Она нас объединила и объединяет".
Ветераны стоят на площади группками и общаются между собой. О днях войны, о нынешней жизни. В словах некоторых слышу разочарование тем, что никто из украинского командования не понес наказание за трагедию, произошедшую в Иловайске. Другие — убеждают, что нельзя перекладывать вину с российских войск, окруживших тогда Иловайск.
Люди тем временем продолжают нести подсолнухи к Стене памяти. Со сцены звучит авторская песня, и сквозь разговоры людей слышны строка: "Буде завжди кровоточити рана…"
Подсолнухи возле Стены памяти на Михайловской площади в Киеве.
…А пулю, которую врач в Донецке вытащил у Александра из головы, он вывез с собой и до сих пор носит на шее — в память о тех страшных днях.
27 ноября 2014, Александр демонстрирует пулю, которую достали из его головы в Донецке.
Георгий Тихий, Киев.
По материалам: www.ukrinform.ru